 |
|
Репрессии |  |
|
Владимир Исаакович Поликовский
|
|
|||||
|
Дед жил и работал в двадцатые, тридцатые, сороковые, пятидесятые годы - то есть в те пол-века российской истории, когда в стране происходили непрерывные репрессии, чистки, посадки, исчезновения людей. Он не мог этого не знать. Лена в восьмидесятые годы с улыбкой говорила мне, что в доме на Песчаной они не спали до двух ночи, слушая, за кем пришли в этот раз - а утром он ехал по звенящему маршами и оптимистичными песнями городуна работу, а она радостно шла играть в теннис на Петровку. Ночной страх и дневная жизнь не совпадали, это были как будто две разных жизни. Из дневной, светлой, можно было мгновенно провалиться в ночную, черную.
И люди проваливались. ЦАГИ, где работал Дед, находилось в Лефортово, неподалеку от тюрьмы. Арестованных инженеров привозили из тюрьмы на работу, а вечером забирали назад. Туполев, работавший в ЦАГИ и живший в одном с Дедом доме, был арестован. Когда Дед на короткое время возглавил НИИ-1, он не мог не знать, что предыдущий начальник института, генерал Костиков, был арестован.
Дачу - или, на языке тех лет, коттедж - арестованного А.Н.Туполева передали Деду. Оценить эту ситуацию, исходя из сегодняшних понятий, невозможно. Твой коллега сидит в тюрьме по несусветному обвинению, а ты с семьей въезжаешь в его коттедж и счастливо живешь там. А какие альтернативы? Встать на партсобрании и сказать, что коллега не виновен? Отказаться въезжать в коттедж, который тебе выделен за твои заслуги? Жалкие потуги современного ума не в состоянии осознать и выразить весь абсурд и ужас бытовых ситуаций, в которых оказывался человек в те годы.
Целостную картину умонастроения Деда я создать не могу. И вряд ли кто-то сможет. Как примирялись (если примирялись вообще) в его сознании репрессии и идея коммунизма (он вступил в партию в апреле 1941 года), как сосуществовали постоянная отличная рабочая форма и постоянный, пусть и подавленный, страх? Как соседствовали в сознании, не взрывая друг друга, вера в то, что партия права, и вера в то, что конкретные люди невиновны? Где вообще лежала граница дозволенного для генерала, лауреата Государственной премии и крупного советского руководителя? Переступал ли Дед эту границу хотя бы на треть шага, оказывался ли иногда в зонах страшного риска, откуда можно было и не вернуться домой, в свою обычную жизнь?
Своему другу еще по Одессе, журналисту Аркадию Литваку, Дед передал в проходивший через Москву эшелон с зэками овчинный тулуп. Как конкретно передают тулуп в эшелон с зэками, я не знаю. Сам поехал на вокзал и нашел эшелон? Был в генеральской форме или все-таки переоделся в штатское? Или еще как-то?
Людмила Владимировна Поликовская, дочка В.И., моя тетка, так описала в письме эту эпоху:
"Леша! Ты хочешь найти логику, там, где был сплошной абсурд. Абсурдна была эпоха, абсурдна психология ее людей. И уж во всяком случае никакого однозначного ответа быть не может. Много чего было. Ну, например, я член партии и обязан поддерживать линию партии, существуют некие высшие соображения, не всегда понятные. (Кстати, и про врачей он потом говорил что-то вроде того: я знал, что они не виновны, но считал, что так надо). Мы окружены врагами, и потому лучше «пере», чем «недо». И, конечно, бесконечные игры с собой, когда черное называлось белым. И потом, если все равно ничего нельзя сделать, зачем быть супротив? Другое дело, когда можно. Наконец, признать незаконность репрессий, значило бы признать «подгнило что-то в датском королевстве» - т. е. стать противником режима, а на это он пойти не мог. В подкорке, конечно, не могло не сидеть, что с ним будет в таком случае.
Аркадий Литвак – это особая статья. Друг юности. И обвинение против него, будучи абсурдным с точки зрения демократического сознания, не было вымышленным. В одесской юности он был близок к эсерам и выполнял какие-то их поручения. (Хотя членом партии, по-моему, не был). Отчим Доры, его жены, а тогда невесты, был крупным эсером, входил в эсеровский список Учредительного собрания, потом, к счастью, успел эмигрировать. Отец мог думать: то было давно, по молодости…
У мамы, конечно, никакой политической платформы не было. Но не было и зашоренности официальной идеологией и марксизмом. Она просто видела, что реальная жизнь не имеет никакого отношения к тому, что пишут в газетах. И на Западе (т.е. при капитализме) люди живут лучше. При этом она уважала Сталина и считала, что войну мы выиграли благодаря ему. Опять абсурд!
Отца она ведь не любила и не упускала случая его прищутить, в том числе и за «мозглятину», за то, что он говорит так, как пишут в газетах, а не так, как есть. Особенно часто они спорили, где лучше жить. Мама доказывала, что на Западе, а отец, что, не смотря на то, что у нас хуже, у нас лучше.
После ХХ съезда отец любил повторять фразу Твардовского «И мы за это все в ответе».
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
